|
Доминантные
и субдоминантные формы
культурного
сознания *
Автор исходит из аксиологической
установки, согласно которой ментальная модель
исторической реальности состоит из трех фаз.
1.
Эпоха «мы». Горизонтальное мышление, присущее дохристианской
культуре. Доминантные признаки этого мышления: а) наличествует
резкое противопоставление «мы» и «не-мы»
(остального мира, потенциально и/или реально опасного); б) отсутствует
понимание позитивной значимости выделенной из «мы»
отдельной личности. Этика поведения строится в зависимости от
того, входит ли конкретный индивид в это «мы», либо
не входит. Манифестирование внешних границ (социума и индивида)
и отстаивание этих границ. Этика запрета (Закона). Соответственно
этому телесность является организующим началом. Кризисом этого
типа сознания является усложнение самоидентификации индивида,
связанное с наступлением христианской эпохи.
2.
Эпоха «ты». Вертикальное мышление, присущее собственно
христианской культуре. Доминирование духовности, т.к. подлинно
реальной силой у человека в его жизни является его личность
и спасение души. «Ты еси» возможно потому, что личность
каждого «ты» по-своему отражает лик Бога. Для человека
христианской культуры очевидна поведенческая доминанта, зафиксированная
Евангелием, согласно которой роль в социуме является сугубо
внешним фактором – в отличие от внутренней свободы (тогда
как в предшествующей ментальности – а отчасти в последующей
– внешнее весьма жестко корреспондирует с внутренним,
практически определяя последнее). Этика Благодати. Кризисность
здесь – это дробление христианской цивилизации на отдельные
конфессии, порождающее и другие культурные сдвиги.
3.
Эпоха «я». Эклектическое (плюралистическое) мышление.
Началом является эпоха Ренессанса, который представляет собой
отказ от «ты» в пользу изолированного от этого «ты»
«я». В начальный период данной фазы доминирует
индивидуализация, а завершается период дивидизацией «я»,
т.е. распадом субъектности и явным стремлением к новой коммунальности
(национал-социалистической, социалистической, глобалистской).
Дивидизация «я» (70 гг. ХХ в.) и свидетельствует
о кризисности данной эпохи.
Каждая
эпоха (и, одновремено, тип сознания) предполагает собственный
тип религиозности. Поэтому, описывая представления о кризисности,
нельзя абстрагироваться от аксиологии самого субъекта описания.
Поэтому, с религиозной точки зрения, обозначенные нами
типы сознания можно также понимать как дохристианский, христианский
и постхристианский. Вместе с тем, доминантное сознание сосуществует
с теми или иными маргинальными факторами. В качестве таковых
можно выделить три «неофициальные» культурные традиции
(которые одновременно могут быть рассмотрены в аспекте пародии
на доминантные нормы того или иного типов мышления):
1. Традиция кинизма.
2. Традиция юродства.
3. Традиция шутовства.
Отмена
иерархии, допущение вольного фамильярного контакта (рискованной
жестикуляции и непристойных слов), экцентричность сближает эти
формы, каждая из которых является своего рода «развенчивающим
двойником» (М.М.Бахтин) для доминантных форм сознания.
Следует подчеркнуть, что кинизм, юродство и шутовство неправомерно
понимать как асистемные явления. Скорее, это субдоминантные
формы культур различного типа.
Кинизм, прежде всего, отрицает гордое («героическое»)
избранничество «мы»-сознания. Внешние и внутренние
границы становятся проницаемыми. Снимаются внешние и внутренние
запреты. Телесность не отвергается, но, гипертрофируясь, тем
самым утрируется и, в конечном итоге, изживается.
Семантика юродства состоит в аскетическом самоуничижении,
мнимом безумии. Это добровольно принимаемый христианский подвиг.
Отсюда буквальное понимание слов апостола Павла «Мы все
юроди Христа ради». Именно полная добровольных страданий
жизнь как раз и дает юродивому право нарушения иерархии, пародирования
всех устоявшихся норм земной жизни как неистинных. Главная задача
юродивого – заставить рыдать над недолжным (в частности,
над смешным). Юродивый отвергает и профанирует отнюдь не все,
но именно земную иерархию и вообще земной миропорядок. Тем самым
он может сподобиться небесному. Он часто вовсе не веселится,
а терпит побои, лишения – и молится за своих обидчиков.
Шутовство является своего рода квинтэссенцией Карнавала.
Стихией шутовства является смеховая культура (кинизм
и юродство могут соседствовать со стихией смеха, однако это
чисто внешнее соседство: так, над юродивыми, конечно, смеялись,
но люди недалекие, не понимающие сокровенного смысла юродства).
В своем пределе шутовство – это профанация всего
священного и всего серьезного.
В психоаналитических терминах, по-видимому, шута можно понять
через модель садизма (злобный, часто физически неполноценный
шут – обычная фигура; не случайно и то, что по городскому
праву шут был приравнен к палачу); тогда как модель культурного
поведения юродивого тяготеет, скорее, к мазохизму (однако
страдает юродивый не ради собственного удовольствия, но «Христа
ради» - иными словами, он постоянно соотносит свою модель
поведения с другой моделью, с другим – сакральным –
текстом, которому он подражает). Таким образом, если по отношению
к земному греховному миру можно говорить о пародировании
со стороны юродивого, то по отношению к поведению Христа можно
говорить о своего рода сакральном плагиате, мимесисе.
Тип же поведения киника определяется еще синкретичной моделью
садомазохизма. Разумеется, речь идет о вполне условном
культурном соответствии.
Следует отметить и элементы мистификации в бытовом поведении
киников, юродов и шутов. Так, киники и юроды часто ходили нагими.
Для большинства зрителей эпохи «ты» эта нагота являлась,
в отличие от зрителей эпохи «мы», своего рода
греховным дурачеством, низменной плотскостью и вообще соблазном.
Поэтому юродивых так часто били и смеялись над ними. Черти,
например, часто изображаются в иконописи именно голыми. Но за
этим «переодеванием» в чёрта у юродивых скрывается
именно мистификация. Для юродивого нагота не маска (как в карнавальном
действе для шута), а презрение к плоти и украшениям; нагота
– символ открытой души. Отношение к телесности, таким
образом, у шута и юродивого прямо противоположны.
Однако главное отличие состоит в функциональности фигуры
шута и субстанциальности юродивого. Если Карнавал, согласно
Бахтину, «торжествует саму смену, сам процесс сменяемости,
а не то, что именно сменяется», поэтому шут так легко
играет различными масками, то юродивый всем своим поведением
утверждает высшую субстанциальность – Божественную волю.
Можно сказать, что шут, как и киник, играет по определенным
той или иной культурной парадигмой достаточно регулярным правилам;
поэтому он в гораздо большей степени зависим от пародируемой
им культурной системы, нежели юродивый, и сам более жестко вписан
в эту систему. Юродивый же, будучи причастен «сверхзаконной»
субстанциальности, имеет возможность как раз не считаться с
правилами земного миропорядка. Иначе говоря, шутовство, как
и кинизм, так или иначе, но определяются сферой Закона
– даже когда его пародируют – и не могут превышать
определенную Законом степень девиантности, юродство же стремится
к иному ценностному пределу – Благодати. Для русской
культуры соотношение юродства и шутовства как субдоминантных
форм вписывается в инвариантную (доминантную) оппозицию Закона
и Благодати.
Кризисность доминантных форм культурного сознания обозначена
нами выше. Что же касается субдоминантных форм, то показателем
кризиса («культурного взрыва», по Ю.М.Лотману) является
как стремление кинизма, юродства и шутовства занять центральное
положение в каждой из трех «собственных», либо
«чужих» фаз (например, «возрождение»
кинизма в интеллигентской культуре советского общества), так
и размывание границ между ними (например, вследствие искоренения
юродства и поощрения шутовства в петровскую эпоху в России).
________________
*
Доклад на заседании Центра компаративистики РГГУ
|
