ПРОБЛЕМА СУБЪЕКТА ОПИСАНИЯ

ГРОТЕСКНОГО ОБРАЗА МИРАⁱ

Вводя концепцию «гротескного реализма», М.М.Бахтин акцентировал особую значимость «неофициальной культуры». Ее недооценка связана, по мысли ученого, с неверной позицией субъекта описания (явления «народной культуры» «изучались в свете культурных, эстетических и литературных норм нового времени, то есть мерились не своею мерою, а чуждыми им мерами нового времени. Их модернизировали и поэтому давали неверное истолкование и оценку»). Однако не является ли абсолютизация самодостаточной значимости «материально-телесной стихии» также своего рода «модернизацией»? Во всяком случае, Ю.В.Манн отмечал «усложнение амбивалентности» в прозе Н.В.Гоголя, а А.Я.Гуревич совершенно справедливо, на наш взгляд, указал на не вполне ясное место «народной культуры» в общем контексте культуры средневековой (иными словами, христианской). Вызывала возражение и жесткость противопоставления «двух культур» М.М.Бахтиным, а также вытекающие из этого исключительно негативные коннотации «официальной» системы ценностей. По мнению Гуревича, средневековый гротеск отнюдь не сводится к карнавализованному комизму. Согласно исследователю, гротескность мировидения средневекового человека вытекает уже из самой сути христианского учения. Гротескность средневековья состоит, если принять эту исследовательскую установку, в своеобразной «конфронтации» земного и потустороннего миров. С нашей же точки зрения, вернее говорить о хотя и парадоксальном (однако эта парадоксальность вытекает из несколько остраненной позиции современного субъекта описания), но несомненном сопряжении земного и небесного. В таком случае не только «народно смеховая культура» (в том смысле, который вкладывал в это понятие М.М.Бахтин), но и культура вполне «серьезная», если последнюю определить как христианскую, вопреки расхожему мнению, никогда не игнорирует телесную сторону бытия человека. Это совершенно понятно хотя бы потому, что важнейшими для христианства являются Рождение (Боговоплощение, то есть приятие Христом человеческой телесной природы), смерть и Воскресение Христа. Если гностически-манихейская традиция отрицает позитивность телесности человека, то последовательно христианское сознание исходит из совершенно иного понимания соотношения телесного и духовного.

Современные исследователи часто склонны трактовать отдельные элементы единой средневековой (христианской) картины мира, в которой сопрягаются «народное» и «официальное», «посюстороннее» и «потустороннее», «телесное» и «духовное» как проявления комического гротеска. Совершенно очевидно, что с позиции, сопричастной ценностям христианской культуры, зачастую гротеск теряет свои комические коннотации. Так, жития святых (особенно юродивых) переполнены внешне комическими подробностями. Однако воспринимать их как проявления смехового мира возможно только отрешившись от традиции святости, иными словами, как раз подходя с внешней позиции (с «мерой нового времени») к предмету своего научного описания.

При этом и саму характеристику гротеска М.М.Бахтиным можно поставить в христианский контекст понимания. Так, характеризуя народные истоки гоголевского мира, ученый замечает: «Гротеск у Гоголя есть, следовательно, не простое нарушение нормы, а отрицание всяких абстрактных, неподвижных норм, претендующих на абсолютность и вечность. Он отрицает очевидность и мир «само собой разумеющегося» ради неожиданности и непредвиденности правды. Он как бы говорит, что добра надо ждать не от устойчивого и привычного, а от «чуда». Если отрешиться от анахронизма, согласно которому, «народное» должно быть обязательно противопоставлено «христианскому», то именно христианское видение мира отрицает законнические «абстрактные, неподвижные нормы», отрицает «очевидность» и непреложность смерти. «Чудо» одоления смерти является в этом контексте, конечно, именно отрицанием нормы, претендующей «на абсолютность и вечность». Однако смерть впервые побеждена – и тем самым «карнавально» осмеяна ее значимость – именно в христианском контексте понимания. Разумеется, христианский социум – и сама христианская картина мира – неоднородны. Вполне обоснованно можно выделять различные ярусы этого социума. Однако, вполне отдавая отчет в этой неоднородности, следует заметить, что ценностные ориентации архиерея и кузнеца Вакулы в «Ночи перед Рождеством» вряд ли кардинально различны в качестве «официальной» и «народной»: они могут быть поняты не в контекстах «двух культур», но в контексте единой христианской культуры. Разумеется, установка субъекта описания не может быть идентичной точкам зрения действующих лиц. Тем не менее, если действенность «чуда» вполне признается исследователем как позитивная значимость гротескного образа мира, его описание – и понимание – своего предмета может быть одним, а если он наследует принципиально иной культурной традиции – то иным может быть и его описание.