Гла­ва 6

ХРИ­С­ТО­ЦЕН­Т­РИЗМ И СО­БОР­НОСТЬ

("Гос­по­да Го­ло­вле­вы" Сал­ты­ко­ва–Ще­д­ри­на)

Ес­ли опи­са­ние пра­во­слав­но­го под­тек­с­та по­эти­ки та­ких ав­то­ров, как А. С. Пуш­кин, Н. В. Го­голь, Ф. М. До­сто­ев­ский яв­ля­ет­ся для лю­бо­го не­пред­взя­то­го ис­сле­до­ва­те­ля та­кой на­уч­ной за­да­чей, ко­то­рая в прин­ци­пе не вы­зы­ва­ет вну­т­рен­не­го со­про­тив­ле­ния (и, не­со­мнен­но, в оте­че­ст­вен­ном ли­те­ра­ту­ро­ве­де­нии это­му опи­са­нию по­ме­ша­ли лишь внеш­ние ис­то­ри­че­с­кие об­сто­я­тель­ст­ва, ког­да вос­тор­же­ст­во­ва­ла враж­деб­ная хри­с­ти­ан­ст­ву марк­сист­ская иде­о­ло­гия), то дру­гая ли­ния раз­ви­тия рус­ской ли­те­ра­ту­ры (пред­став­лен­ная, в ча­ст­но­с­ти, твор­че­ст­вом М. Е. Сал­ты­ко­ва–Ще­д­ри­на, Н. Г. Чер­ны­шев­ско­го), на пер­вый взгляд, на­столь­ко мар­ги­наль­на по от­но­ше­нию к ду­хов­но­му век­то­ру рус­ской ду­хов­но­с­ти, на­столь­ко да­ле­ка от хри­с­ти­ан­ской тра­ди­ции, что вся­кие по­ис­ки в про­из­ве­де­ни­ях этих ав­то­ров да­же ма­лей­ших сле­дов пра­во­слав­ной ак­си­о­ло­гии пред­став­ля­ют­ся за­ве­до­мо не­о­сно­ва­тель­ными.

Для то­го, что­бы про­ве­рить, вер­но ли та­кое ап­ри­ор­ное впе­чат­ле­ние, по­пы­та­ем­ся про­ана­ли­зи­ро­вать один из на­и­бо­лее "ре­п­ре­зен­та­тив­ных" для это­го на­прав­ле­ния тек­с­тов, ге­рой ко­то­ро­го не­од­но­крат­но ис­поль­зо­вал­ся в ка­че­ст­ве из­люб­лен­но­го ил­лю­с­т­ра­тив­но­го ма­те­ри­а­ла для об­ли­чи­тель­ной по­ли­ти­че­с­кой ри­то­ри­ки ед­ва ли не все­ми рос­сий­ски­ми ли­бе­раль­ны­ми и ре­во­лю­ци­он­ны­ми де­я­те­ля­ми, вклю­чая са­мо­го В. И. Ле­ни­на.

Пор­фи­рий Го­ло­влев — "жи­вой при­зрак", "по­след­ний пред­ста­ви­тель вы­мо­роч­но­го ро­да", "Иу­душ­ка", "кро­во­пи­вуш­ка"^[1] и фа­ри­сей, ко­то­рый, в от­ли­чие от мы­та­ря^[2], ка­за­лось бы, не име­ет ни­ка­кой на­деж­ды на спа­се­ние.

Стре­ми­тель­ность и внеш­няя не­мо­ти­ви­ро­ван­ность "про­буж­де­ния со­ве­с­ти" у это­го пер­со­на­жа да­ва­ла по­вод как со­вре­мен­ни­кам Сал­ты­ко­ва–Ще­д­ри­на, так и по­зд­ней­шим ли­те­ра­ту­ро­ве­дам ли­бо от­вер­гать ор­га­нич­ность фи­на­ла про­из­ве­де­ния, ли­бо го­во­рить об об­ще­ст­вен­ной бес­по­лез­но­с­ти про­зре­ния ге­роя^[3]. Тем бо­лее, что по­ве­ст­во­ва­тель, рас­суж­дая о воз­дей­ст­вии "при­по­ми­на­ния ста­рых умерт­вий" Пор­фи­ри­ем Го­ло­вле­вым и о бо­ли, ко­то­рую про­из­во­ди­ло у ге­роя "ма­лей­шее при­кос­но­ве­ние" к про­шло­му, ка­за­лось бы, пред­ла­га­ет чи­та­те­лю два в рав­ной ме­ре воз­мож­ных по­след­ст­вия "при­по­ми­на­ния": "ис­пуг" или "про­буж­де­ние со­ве­с­ти". Од­на­ко он скло­ня­ет­ся все–та­ки не к "ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ко­му" ис­пу­гу, а к ду­хов­но­му про­буж­де­нию: "ско­рее да­же по­след­нее, не­же­ли пер­вое". Хо­тя "да­же" ука­зы­ва­ет на не­со­мнен­ную не­о­жи­дан­ность — ду­ма­ет­ся, и для са­мо­го ав­то­ра — ме­та­мор­фо­зы, про­ис­шед­шей с ге­ро­ем. "К удив­ле­нию, ока­зы­ва­лось, что со­весть не во­все от­сут­ст­во­ва­ла, а толь­ко бы­ла за­гна­на". Му­чи­тель­ность про­буж­де­ния "оди­ча­лой со­ве­с­ти" под­чер­ки­ва­ет­ся са­мим му­чи­тель­ным вы­вер­ты­ва­ни­ем фра­зы: "не во­все от­сут­ст­во­ва­ла". За­тем пря­мо ут­верж­да­ет­ся, на­ко­нец, что "со­весть про­сну­лась".

Ге­рой ис­пы­ты­ва­ет нуж­ду в не­при­твор­ной, ис­крен­ней жа­ло­с­ти, нуж­ду в ближ­нем: "<...> нет на све­те су­ще­ст­ва, ко­то­рое при­бли­зи­лось бы к не­му, "по­жа­ле­ло" бы его. За­чем он один? За­чем он ви­дит кру­гом не толь­ко рав­но­ду­шие, но и не­на­висть?"

Пор­фи­рий Го­ло­влев рас­ка­и­ва­ет­ся в про­шед­шей жиз­ни в со­от­вет­ст­вии с пра­во­слав­ным го­до­вым цик­лом: "Де­ло бы­ло в ис­хо­де мар­та, и стра­ст­ная не­де­ля под­хо­ди­ла к кон­цу". В дан­ной фра­зе мож­но раз­ли­чить про­ти­во­сто­я­ние при­род­но­го цик­ла (вес­на–про­буж­де­ние) и ду­хов­но­го (на­и­бо­лее "стро­гая" не­де­ля Ве­ли­ко­го Поста).

Име­ет­ся и ха­рак­тер­ная борь­ба плот­ско­го и ду­хов­но­го:

Смерть при­зы­ва­ет­ся все­ми си­ла­ми ду­ши", но "впа­лая, ху­дая грудь <...> с каж­дым днем вме­ща­ла <...> все боль­шую и боль­шую мас­су фи­зи­че­с­ких мук, а все–та­ки дер­жа­лась, не ус­ту­па­ла. Как буд­то и организм <...> мстил за ста­рые умерт­вия.

В ро­ма­не ито­го­вые стра­с­ти че­ло­ве­че­с­кие ("К че­му при­ве­ла вся его жизнь? За­чем он лгал, пу­с­то­сло­вил, при­тес­нял, ско­пи­дом­ни­чал?") не толь­ко ав­то­ром, но и са­мим ге­ро­ем со­зна­тель­но про­еци­ру­ют­ся на стра­с­ти Гос­под­ни. Об­ра­ща­ясь к Ан­нинь­ке, Пор­фи­рий Го­ло­влев го­во­рит:

"Слы­ша­ла ты, что за все­нощ­ной се­го­дня чи­та­ли? <...> Ах, ка­кие это бы­ли стра­да­ния! Ведь толь­ко эта­ки­ми стра­да­ни­я­ми и мож­но..." Он опять на­чал боль­ши­ми ша­га­ми хо­дить по ком­на­те, уби­ва­ясь, стра­дая и не чув­ст­вуя, как ли­цо его по­кры­ва­ет­ся кап­ля­ми по­та.

По­ра­зи­тель­но здесь не толь­ко сов­па­де­ние ав­тор­ско­го го­ло­са и го­ло­са ге­роя — по­сред­ст­вом ре­че­вой де­та­ли — и стрем­ле­ние уг­лу­бить свои стра­да­ния до Хри­с­то­вых, но и скры­тое ав­тор­ское со­по­с­тав­ле­ние смерт­ной ис­па­ри­ны Ии­су­са Хри­с­та и ка­пель по­та сопе­ре­жи­ва­ю­ще­го ему ге­роя. Быть мо­жет, это од­но из са­мых по­ра­зи­тель­ных — в си­лу ка­жу­щей­ся "не­уме­ст­но­с­ти" — про­яв­ле­ний хри­с­то­цен­т­риз­ма, не­раз­рыв­но свя­зан­но­го в рус­ской ду­хов­ной тра­ди­ции с ка­те­го­ри­ей со­бор­но­с­ти.

Ав­тор не­сколь­ко раз под­чер­ки­ва­ет осо­бую зна­чи­мость по­след­них дней Ве­ли­ко­го По­ста для всех без ис­клю­че­ний ге­ро­ев ро­ма­на. При­чем тек­с­то­вая гу­с­то­та упо­ми­на­ния об этом слов­но при­зва­на ис­ку­пить всю пре­ды­ду­щую тра­ве­с­ти­ро­ван­ную на­бож­ность го­ло­влев­ско­го се­мей­ст­ва. В фи­на­ле нет ни еди­но­го иро­ни­че­с­ко­го упо­ми­на­ния о мо­лит­ве, по­сте, ве­ре. Ни ра­зу всуе не зву­чит имя Бо­га.

Ока­зы­ва­ет­ся, что не­ко­то­рый ос­та­ток хри­с­ти­ан­ской че­ло­веч­но­с­ти в сал­ты­ков­ских пер­со­на­жах все­гда ос­та­вал­ся, но ре­а­ли­зо­вал­ся он имен­но в фи­на­ле.

При­ве­дем не­сколь­ко при­ме­ров:

Как ни опу­с­тил­ся в по­след­ние го­ды Пор­фи­рий Вла­ди­ми­рыч, но ус­та­но­вив­ше­е­ся еще с дет­ст­ва от­но­ше­ние к свя­то­с­ти этих дней по­дей­ст­во­ва­ло и на не­го. Мыс­ли са­ми со­бой на­ст­ра­и­ва­лись на се­рь­ез­ный лад.

Пор­фи­рий Вла­ди­ми­рыч <...> с мо­ло­дых ног­тей чтил "свя­тые дни", но чтил ис­клю­чи­тель­но с об­ряд­ной сто­ро­ны... И толь­ко те­перь <...> он по­нял впер­вые, что в этом ска­за­нии идет речь о ка­кой–то не­слы­хан­ной неправ­де, со­вер­шив­шей кро­ва­вый суд над Ис­ти­ной.

Мож­но от­ме­тить, что имен­но в тот мо­мент, ког­да ге­рой "по­нял впер­вые" еван­гель­ское ска­за­ние, он по­лу­чил воз­мож­ность спастись.

"Кро­ва­вый суд", упо­ми­на­е­мый в этой фра­зе, вы­зы­ва­ет в па­мя­ти чи­та­те­ля не­пра­вед­ный "се­мей­ный суд" Го­ло­вле­вых, с опи­са­ния ко­то­ро­го на­чи­на­ет­ся ро­ман. Имен­но в пер­вой гла­ве оп­ро­вер­га­ет­ся ис­тин­ность еван­гель­ско­го от­но­ше­ния к по­ка­яв­ше­му­ся че­ло­ве­ку. Так, Сте­пан Вла­ди­ми­рыч на се­мей­ный суд "идет, слов­но на Страш­ный суд..."

Он снял кар­туз и пе­ре­кре­с­тил­ся. Вспом­ни­лась ему еван­гель­ская прит­ча о блуд­ном сы­не, воз­вра­ща­ю­щем­ся до­мой, но он тот­час по­нял, что в при­ме­не­нии к не­му по­доб­ные вос­по­ми­на­ния со­став­ля­ют толь­ко од­но обо­ль­ще­ние.

По хо­ду раз­вер­ты­ва­ния сю­же­та ро­ма­на со­вер­ша­ет­ся, как из­ве­ст­но, це­лая че­ре­да воз­вра­ще­ний блуд­ных де­тей, каж­дое из ко­то­рых, бу­ду­чи со­пря­же­но с без­бла­го­дат­ны­ми "за­кон­ни­че­с­ки­ми" по­пре­ка­ми ви­нов­ным, слов­но по–сво­е­му оп­ро­вер­га­ет но­во­за­вет­ную мо­раль. Од­но­вре­мен­но в каж­дом из этих слу­ча­ев — с вы­со­ты фи­наль­но­го про­зре­ния ге­роя (Порфирия Головлева) — со­вер­ша­ет­ся "кро­ва­вый суд над Ис­ти­ной" Но­во­го За­ве­та.

Вы­зы­ва­е­мые Ве­ли­ким По­стом ти­ши­на и мол­ча­ние рез­ко кон­тра­с­ти­ру­ют с преж­ним пра­зд­но­сло­ви­ем (как из­ве­ст­но, со­вер­шен­но ис­клю­чи­тель­но чер­той имен­но это­го пер­со­на­жа): "<...> в серд­це не чув­ст­во­ва­лось ни­ка­ко­го же­ла­ния, кро­ме жаж­ды бе­зус­лов­ной ти­ши­ны"; "в до­ме во­ца­ри­лось глу­бо­кое, со­сре­до­то­чен­ное мол­чание"; "Пор­фи­рий Вла­ди­ми­рыч си­дел <...> мол­ча­ли­вый и пе­чальный".

"На Ан­нинь­ку эта служ­ба (все­нощ­ная, со­про­вож­да­е­мая чте­ни­ем две­над­ца­ти еван­ге­лий. — И. Е.) все­гда про­из­во­ди­ла глу­бо­ко по­тря­са­ю­щее впе­чат­ле­ние"; "и <...> сре­ди бе­зо­б­ра­зий ак­тер­ско­го ко­че­вья, Ан­нинь­ка рев­ни­во вы­де­ля­ла "свя­тые дни" и оты­с­ки­ва­ла в ду­ше от­го­ло­с­ки про­шло­го; те­перь же <...> впе­чат­ле­ние, про­из­ве­ден­ное толь­ко что вы­слу­шан­ным ска­за­ни­ем о скорб­ном пу­ти, бы­ло по­ис­ти­не по­тря­са­ю­щим"; "Са­ма ста­рая ба­ры­ня Ари­на Пе­т­ров­на, обык­но­вен­но гроз­ная, де­ла­лась в эти дни ти­хою, не брюз­жа­ла, не по­пре­ка­ла Ан­нинь­ку си­рот­ст­вом..."; Ан­нинь­ка "по­сле все­нощ­ной <...> при­бе­га­ла в де­ви­чью и там <...> рас­ска­зы­ва­ла ра­бы­ням "стра­с­ти Гос­под­ни". Ли­лись ти­хие ра­бьи сле­зы, слы­ша­лись глу­бо­кие ра­бьи воз­ды­ха­ния. Ра­бы­ни чу­я­ли серд­ца­ми сво­е­го Гос­по­ди­на и Ис­ку­пи­те­ля, ве­ри­ли, что Он вос­крес­нет, во­ис­ти­ну вос­крес­нет". Па­с­халь­ная фор­му­ла, про­ник­шая в текст рас­ска­за о стра­ст­ной не­де­ле, не слу­чай­но пе­ре­ве­де­на в фор­му бу­ду­ще­го вре­ме­ни. Эту транс­фор­ма­цию са­к­раль­ной фор­му­лы мож­но объ­яс­нить вре­ме­нем рас­ска­зы­ва­ния. Со­глас­но пра­во­слав­но­му ис­тол­ко­ва­нию^[4], эксплицирующему пасхальный архетип русской культуры, "вос­кре­се­ние Хри­с­та свер­ша­ет­ся не сим­во­ли­че­с­ки, а ре­аль­но каж­дый цер­ков­ный год за­но­во, от­сю­да так су­ще­ст­вен­но со­бор­ное уча­с­тие в этом важ­ней­шем со­бы­тии хри­с­ти­ан­ско­го го­до­во­го цик­ла. Этим объ­яс­ня­ет­ся и со­вер­шен­но осо­бое ду­хов­ное пе­ре­жи­ва­ние это­го со­бы­тия в тра­ди­ции рус­ско­го пра­во­сла­вия^[5]. По­это­му в стра­ст­ную не­де­лю мож­но лишь ве­рить в бу­ду­щее (то есть па­с­халь­ное) вос­кре­се­ние^[6], од­на­ко же оно не яв­ля­ет­ся от­но­си­мым в про­шлое со­сто­яв­шим­ся со­бы­ти­ем. Не ме­нее важ­но, что про­ис­хо­дит и иная транс­фор­ма­ция. По­след­няя фра­за, при­ве­ден­ная на­ми, по­ст­ро­е­на та­ким об­ра­зом, что в стра­ст­ную не­де­лю "ра­бы­ни" Ари­ны Пе­т­ров­ны (то есть кре­по­ст­ные де­вуш­ки) ста­но­вят­ся ра­бы­ня­ми "сво­е­го Гос­по­ди­на и Ис­ку­пи­те­ля"; они "чу­я­ли серд­ца­ми" Хри­с­та, то есть так­же лич­но при­об­ща­лись к Его стра­да­нию и к са­мо­му Его бытию.

Цен­т­раль­ный мо­мент по­эти­ки ро­ма­на — воз­мож­ность ис­куп­ле­ния ви­ны ге­ро­ем и про­ще­ние его, свя­зан­ное с этим ис­куп­ле­ни­ем. Про­ще­ние, не­со­мнен­но со­сто­яв­ше­е­ся в фи­на­ле, име­ет под­черк­ну­то но­во­за­вет­ный ха­рак­тер. Не­ма­ло­важ­но, что по­след­ний раз­го­вор Ан­нинь­ки и Пор­фи­рия Го­ло­вле­ва про­ис­хо­дит "не да­лее как час то­му на­зад" по­сле чте­ния две­над­ца­ти еван­ге­лий, а по­это­му "в ком­на­те еще слы­шал­ся силь­ный за­пах ла­да­на".

В сло­вах Пор­фи­рия Го­ло­вле­ва тра­ди­ци­он­но со­еди­ня­ют­ся веч­ное и се­го­дняш­нее, но уже не тра­ве­с­тий­но, а в выс­шей сте­пе­ни се­рь­ез­но. Ге­рой впер­вые вхо­дит в ау­ру пра­во­слав­ной мен­таль­но­с­ти, толь­ко и поз­во­ля­ю­щей от "аго­нии рас­ка­я­ния" за сут­ки до Хри­с­то­ва Вос­кре­се­ния прий­ти к дей­ст­ви­тель­но­му, свер­шив­ше­му­ся по­ка­я­нию. Но оно не­воз­мож­но без опо­ры на Хри­с­та, не­мыс­ли­мо вне Хри­с­та: "...И про­стил! всех на­всег­да про­стил!"

"Всех на­всег­да" — здесь и бе­зус­лов­ное при­ятие и от­пу­ще­ние лю­бо­го гре­ха, и окон­ча­тель­ность, ве­ли­кая бес­по­во­рот­ность глав­но­го еван­гель­ско­го со­бы­тия, не ос­тав­ля­ю­ще­го ис­клю­че­ний, ли­бо не­ких "сре­дин­ных", не во­шед­ших в ау­ру про­ще­ния слу­ча­ев.

"Не всех" и "не на­всег­да", мо­жет быть, стро­же и точ­нее со­от­вет­ст­ву­ет еван­гель­ско­му ка­но­ну, но та­кая ог­ра­ни­чен­ность оче­вид­ным об­ра­зом про­ти­во­ре­чит рус­ской пра­во­слав­ной все­о­хват­но­с­ти и "ши­ро­те", не зна­ю­щей ни­ка­ких ис­клю­че­ний для бо­же­ст­вен­ной люб­ви: всех на­всег­да. Меж­ду про­чим, это вос­кли­ца­ние за­ко­но­мер­но и ху­до­же­ст­вен­но оп­рав­да­но кон­тра­с­ти­ру­ет с ук­лон­чи­во­с­тью всех про­чих ре­чей и дей­ст­вий ге­роя.

"Всех про­стил!" — вслух го­во­рил он (Пор­фи­рий Го­ло­влев. — И. Е.) сам с со­бою. — "Не толь­ко тех, которые тог­да (курсив автора. — И. Е.) на­по­и­ли Его оц­том с жел­чью, но и тех, которые и по­сле, вот теперь, и впредь, во ве­ков бу­дут под­но­сить к Его гу­бам оцет, сме­шан­ный с жел­чью... <...> — "А ты... про­сти­ла?" Вме­с­то от­ве­та она (Ан­нинь­ка. — И. Е.) бро­си­лась к не­му и креп­ко его об­ня­ла. "На­до ме­ня про­стить!" — про­дол­жал он. — За всех... и за се­бя... и за тех, ко­то­рых уже нет..."

Та­ким об­ра­зом, мы ви­дим уже со­сто­яв­ше­е­ся — без слов про­ще­ние ге­роя. Воз­ника­ет об­раз со­бор­но­го един­ст­ва ми­ра. Про­ще­ние "за всех" от­но­сит­ся здесь ге­ро­ем к са­мо­му се­бе, как ра­нее оно от­но­си­лось к Ии­су­су Хри­с­ту. При этом смы­ка­ют­ся зве­нья еди­ной це­пи, со­еди­ня­е­мой лю­бо­вью к Дру­го­му: Гос­подь "про­стил <...> всех" — "ме­ня про­стить <...> за всех".

Уме­ст­но здесь на­пом­нить, что и у До­сто­ев­ско­го — на пер­вый взгляд, яв­но­го ан­та­го­ни­с­та Сал­ты­ко­ва–Ще­д­ри­на, как мы уже от­ме­ча­ли вы­ше, — до­ми­ни­ру­ет та же пра­во­слав­ная ду­хов­ная ус­та­нов­ка: "Мож­но ли быть су­ди­ею се­бе по­доб­ных?.. вся­кий че­ло­век за всех и за вся ви­но­ват". Дмитрий Карамазов совершенно неожиданно спрашивает у ямщика: "А ты, ты простишь меня, Андрей?" На недоуменную реплику последнего —  "вы мне ничего не сделали" — Дмитрий отвечает: "Нет, за всех, за всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на дороге, простишь меня за всех?" Этим ответом манифестируется отмеченная уже особенность православного архетипа. По­это­му в ху­до­же­ст­вен­ном ми­ре До­сто­ев­ско­го та­кое су­ще­ст­вен­ное зна­че­ние име­ет пред­став­ле­ние о со­бор­ной ви­не и о со­бор­ном спа­се­нии.

Воз­вра­ща­ясь к рас­смо­т­ре­нию ро­ма­на Сал­ты­ко­ва–Ще­д­ри­на, нуж­но осо­бо под­черк­нуть, что и чи­та­тель во­вле­ка­ет­ся в ка­те­го­рию "всех": в об­ра­зе Пор­фи­рия Го­ло­вле­ва кон­цен­т­ри­ру­ет­ся об­раз ближ­не­го. Спа­се­ние ге­роя, как и спа­се­ние кня­зя Иго­ря, сим­вол спа­се­ния все­го хри­с­ти­ан­ско­го ми­ра.

Ес­ли чи­та­тель го­тов при­нять по­ка­я­ние ге­роя, он при­ни­ма­ет и всех дру­гих лю­дей; ес­ли же — по­сле "про­буж­де­ния со­ве­с­ти" — он от­верг­нет это покаяние, а са­мо про­зре­ние скло­нен счи­тать бес­по­лез­ным, чи­та­тель ос­та­ет­ся как за пре­де­ла­ми хри­с­ти­ан­ской шка­лы эти­че­с­ких цен­но­с­тей, так и за пре­де­ла­ми эс­те­ти­че­с­ко­го це­ло­го про­из­ве­де­ния, со­чтя фи­нал "не­ор­га­нич­ной" ча­с­тью это­го це­ло­го. Та­ко­го ро­да чи­та­тель спо­со­бен уви­деть лишь пуб­ли­ци­с­ти­че­с­кий об­раз ге­роя "Иу­душ­ки"; тог­да как нерв про­из­ве­де­ния — поч­ти мгно­вен­ная пе­ре­ме­на, про­ис­шед­шая с ге­ро­ем, и са­ма воз­мож­ность, ре­аль­ность та­кой пе­ре­ме­ны. Она пре­вра­ща­ет­ся в уни­вер­саль­ный сим­вол и воз­мож­ность спа­се­ния для всех: как мы­та­рей, так и фа­ри­се­ев. Не­ве­рие в ре­аль­ность "про­буж­де­ния со­ве­с­ти" в этом герое рав­но­знач­но не­ве­рию в спа­се­ние всех дру­гих, не­ве­рию в ми­лость Бо­жию, обес­смыс­ли­ва­ю­щему — в ко­неч­ном ито­ге — и стра­да­ния Хри­с­та.

Ге­рой, идя к "по­кой­ни­це ма­мень­ке", как бы ис­ку­па­ет тем са­мым пред­ше­ст­ву­ю­щие не­удач­ные и от­верг­ну­тые воз­вра­ще­ния "блуд­ных де­тей" в име­ние Го­ло­вле­вых. Фи­зи­че­с­ки ге­рой не до­сти­га­ет це­ли ("в не­сколь­ких ша­гах от до­ро­ги най­ден был за­ко­че­нев­ший труп го­ло­влев­ско­го ба­ри­на"), но фак­ти­че­с­ки, на­про­тив, имен­но та­ким об­ра­зом толь­ко и мож­но прий­ти для не­го к умер­шей "ма­мень­ке", ду­хов­но пре­одо­лев месть "ор­га­низ­ма".

Да­ле­ко не слу­чай­но в фи­на­ле от­сут­ст­ву­ет мерт­вя­щий лун­ный свет^[7]. Он "за­ме­ня­ет­ся" ав­то­ром со­вер­шен­но иным ка­д­ром изо­б­ра­же­ния, име­ю­щим про­ти­во­по­лож­ный эс­те­ти­че­с­кий под­текст. До то­го, как тро­нуть­ся в путь, ге­рой ос­та­но­вил­ся "пе­ред ос­ве­щен­ным лам­пад­кой об­ра­зом Ис­ку­пи­те­ля в тер­но­вом вен­це и вгля­ды­вал­ся в не­го. На­ко­нец он ре­шил­ся". Не­сколь­ко ра­нее по­сред­ст­вом еван­гель­ской ре­ми­нис­цен­ции ак­цен­ти­ру­ет­ся как та же де­таль — тер­но­вый ве­нец, так и ат­ри­бут по­след­не­го стран­ст­вия Гос­под­ня, с ко­то­рым со­по­с­тав­ля­ет­ся фи­наль­ный путь сал­ты­ков­ско­го пер­сонажа:

<...> ба­тюш­ка про­из­но­сил: "и сплет­ше ве­нец из тер­ния (курсив наш. — И. Е.), воз­ло­жи­ша на гла­ву Его, и трость в дес­ни­цу Его.

Путь к ма­мень­ке и яв­ля­ет­ся Гол­го­фой Пор­фи­рия Го­ло­вле­ва, но имен­но в ас­пек­те ав­тор­ско­го за­вер­ше­ния ге­роя, по­сколь­ку "труд­но ска­зать, на­сколь­ко он сам (Пор­фи­рий Го­ло­влев. — И. Е.) осо­зна­вал свое ре­ше­ние".

Столь же тру­ден для ге­роя и путь к дру­го­му че­ло­ве­ку во­об­ще. Од­на­ко он на­хо­дит в се­бе ду­хов­ные си­лы по­жа­леть и про­стить — "за всех" — "рас­пут­ную дев­ку" Ан­нинь­ку:

Он встал и в ви­ди­мом вол­не­нии про­шел­ся взад и впе­ред по ком­на­те. На­ко­нец по­до­шел к Ан­нинь­ке и по­гла­дил ее по го­ло­ве. "Бед­ная ты! Бед­ная ты моя!" — про­из­нес он ти­хо.

Итак, мы ви­дим прак­ти­че­с­ки мгно­вен­ное пре­вра­ще­ние Иу­душ­ки Го­ло­вле­ва в Пор­фи­рия Вла­ди­миры­ча — без экс­пли­ка­ции про­ме­жу­точ­ных зве­нь­ев. Мож­но со­мне­вать­ся в окон­ча­тель­но­с­ти "пре­вра­ще­ния", па­мя­туя о вре­ме­ни смер­ти ге­роя — в "ша­ге" от Вос­кре­се­ния Хри­с­то­ва, за сут­ки до окон­ча­ния стра­ст­ной не­де­ли. Но нель­зя не от­ме­тить и в этом слу­чае са­му стре­ми­тель­ность пе­ре­хо­да, ко­то­рая воз­мож­на по двум при­чи­нам, вы­те­ка­ю­щим из особенностей пра­во­слав­но­го со­бор­но­го мен­та­ли­те­та.

Во–пер­вых, это убеж­де­ние в том, что дис­тан­ция меж­ду пра­вед­ни­ка­ми и греш­ни­ка­ми слиш­ком ни­чтож­на, пе­ред Бо­гом рав­ны все, а по­то­му все до­стой­ны жа­ло­с­ти и уча­с­тия. На­деж­да на пре­об­ра­же­ние и ду­хов­ное про­зре­ние не мо­жет быть от­ня­та, по­ка самый за­ко­ре­не­лый греш­ник еще жив. Пре­тен­зия на осуж­де­ние ге­роя до его смерт­но­го ру­бе­жа — это не­пра­вед­ное по­ся­га­тель­ст­во на по­след­ний Суд над ним, от­вер­га­ю­щее все­о­хват­ность и всемогуще­ст­во бо­же­ст­вен­ной бла­го­да­ти, пе­ре­во­дя­щее ее в сфе­ру "за­кон­ни­че­ст­ва".

Во–вто­рых, как это уже подчеркивалось нами выше, пра­во­слав­ное со­зна­ние от­вер­га­ет идею Чи­с­ти­ли­ща как про­ме­жу­точ­ной, но са­мо­сто­я­тель­ной суб­стан­ции, на­ря­ду с Адом для греш­ни­ков и Ра­ем для пра­вед­ни­ков. Воз­ник­но­ве­ние чи­с­ти­ли­ща в ка­то­ли­циз­ме с XII сто­ле­тия^[8] — при­знак на­чи­на­ю­щей­ся се­ку­ля­ри­за­ции за­пад­ной куль­ту­ры.

Вне­зап­ное "про­буж­де­ние со­ве­с­ти" у ге­роя (са­ма не­о­жи­дан­ность ко­то­ро­го про­ис­те­ка­ет имен­но из–за от­сут­ст­вия "про­ме­жу­точ­но­го" со­сто­я­ния меж­ду Иу­душ­кой Го­ло­вле­вым и Пор­фи­ри­ем Вла­ди­ми­ры­чем Го­ло­вле­вым) со­вер­ша­ет­ся в ду­хе пра­во­слав­но­го пред­став­ле­ния о че­ло­ве­ке. Су­ще­ст­вен­но, что в "Гос­по­дах Го­ло­вле­вых" глу­бин­ное раз­ли­чие пра­во­слав­но­го и ка­то­ли­че­с­ко­го об­ра­зов ми­ра экс­пли­ци­ру­ет­ся за­дол­го до "не­о­жи­дан­но­го" фи­на­ла — в гла­ве "По–род­ст­вен­но­му".

"А вот ка­то­ли­ки, — про­дол­жа­ет Иу­душ­ка, — го­во­рят, буд­то бы ду­ша не пря­мо в ад или рай по­па­да­ет, а на не­ко­то­рое вре­мя... в сред­нее ка­кое–то ме­с­то по­сту­па­ет" <...> "Не­че­го о пу­с­тя­ках и го­во­рить. Свя­тая цер­ковь как по­ет? По­ет: в ме­с­те злач­нем, в ме­с­те про­хлад­нем, иде же несть ни пе­ча­ли, ни воз­ды­ха­ния... Об ка­ком же тут "сред­нем" ме­с­те еще раз­го­ва­ри­вать!" Иу­душ­ка, од­на­ко ж, не впол­не со­гла­ша­ет­ся и хо­чет кой–что воз­ра­зить.

Су­ще­ст­вен­но здесь, что, в от­ли­чие от бе­се­ду­ю­ще­го с ним от­ца бла­го­чин­но­го, ге­рой пы­та­ет­ся уй­ти от же­ст­кой оп­ре­де­лен­но­с­ти ду­хов­но­го вы­бо­ра "в сред­нее ка­кое–то ме­с­то", что впол­не со­от­вет­ст­ву­ет его ха­рак­те­ру до "про­буж­де­ния со­ве­с­ти". Так, сын Пе­тень­ка за­яв­ля­ет ему: "У вас ведь каж­дое сло­во де­сять зна­че­ний име­ет". В гла­ве "Не­доз­во­лен­ные се­мей­ные ра­до­с­ти" осо­бен­но на­гляд­но об­на­ру­жи­ва­ет­ся же­ла­ние ге­роя из­бег­нуть ка­кой бы то ни бы­ло оп­ре­де­лен­но­с­ти, в "без­дне пра­зд­ных слов" ус­т­ра­нить­ся от то­го или ино­го вы­бо­ра судь­бы не­за­кон­но­рож­ден­но­го сы­на, за­нять сред­нее ме­с­то меж­ду до­б­ром и злом.

В фи­на­ле же ге­рой, при­ни­мая свою ви­ну за "умерт­вия" и тем са­мым ви­дя се­бя "в ме­с­те злач­нем" в "пред­бу­ду­щей жиз­ни", впер­вые об­ре­та­ет на­деж­ду. Вне­зап­ное про­зре­ние ге­роя мо­жет быть по­ня­то толь­ко в си­с­те­ме ко­ор­ди­нат би­нар­ной пра­во­слав­ной мен­таль­но­с­ти. Са­ма же эта си­с­те­ма стро­ит­ся во­круг цен­т­раль­ной для нее идеи бла­го­да­ти — яд­ра со­бор­но­с­ти — в его про­ти­во­по­с­тав­ле­нии за­ко­ну и за­кон­ни­че­ст­ву^[9].

Мер­ца­ю­щий под ви­ди­мой по­верх­но­с­тью "со­ци­аль­но­го об­ли­чи­тель­ст­ва" пра­во­слав­ный код рус­ской сло­вес­но­с­ти, ко­то­рый мы по­пы­та­лись экс­пли­ци­ро­вать при ана­ли­зе сал­ты­ков­ско­го ро­ма­на, сви­де­тель­ст­ву­ет о том, что со­бор­ное на­ча­ло в оте­че­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ре об­ла­да­ет спо­соб­но­с­тью "про­ра­с­тать" в тек­с­те про­из­ве­де­ний да­же сквозь тол­щу со­вер­шен­но чуж­дых ему на­пла­с­то­ва­ний, мо­жет быть, и вне ин­ди­ви­ду­аль­ной во­ли би­о­гра­фи­че­с­ко­го ав­то­ра, как задан­ный еще ми­т­ро­по­ли­том Ила­ри­о­ном век­тор рус­ской духов­ности.

Од­но­вре­мен­но сле­ду­ет еще раз при­знать пра­во­ту бах­тин­ских се­то­ва­ний по по­во­ду "за­цик­лен­но­с­ти" ис­сле­до­ва­те­лей ли­те­ра­ту­ры XIX ве­ка на "по­верх­но­ст­ной борь­бе ли­те­ра­тур­ных на­прав­ле­ний" и "га­зет­но–жур­наль­ной шу­ми­хе". При по­доб­ной на­уч­ной ус­та­нов­ке пра­во­слав­ный под­текст рус­ской сло­вес­но­с­ти, вы­яв­ле­ние ко­то­ро­го ак­ту­а­ли­зи­ру­ет глу­бин­ные тра­ди­ции рус­ской хри­с­ти­ан­ской куль­ту­ры, ко­неч­но, дол­жен и бу­дет ка­зать­ся ка­ким–то до­сад­ным "при­ве­с­ком", на­ру­ша­ю­щим сло­жив­шу­ю­ся строй­ную кар­ти­ну "борь­бы" на­прав­ле­ний и тре­бу­ю­щим не ча­с­тич­но­го, но пол­но­го пе­ре­смо­т­ра са­мих ак­си­о­ло­ги­че­с­ких ори­ен­ти­ров при по­ст­ро­е­нии но­вой ис­то­рии рус­ской ли­те­ра­ту­ры, бо­лее адек­ват­ной сво­е­му пред­ме­ту.