Гла­ва 7

ПРО­СТ­РАН­СТ­ВЕН­НАЯ ОР­ГА­НИ­ЗА­ЦИЯ ЛИ­ТЕ­РА­ТУР­НО­ГО ПРО­ИЗ­ВЕ­ДЕ­НИЯ И ПРА­ВО­СЛАВ­НАЯ ТРА­ДИ­ЦИЯ

("Сту­дент" и "На святках" А. П. Че­хо­ва)

Не­труд­но за­ме­тить, что в за­яв­лен­ной фор­му­ли­ров­ке со­еди­ня­ют­ся два слов­но бы про­ти­во­по­лож­ных цен­но­ст­ных ори­ен­ти­ра. Один из них яв­ным об­ра­зом тя­го­те­ет к струк­тур­но–се­ми­оти­че­с­ко­му изу­че­нию ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния и пред­по­ла­га­ет опи­са­ние в оп­ре­де­лен­ном ра­кур­се че­хов­ско­го тек­с­та. Дру­гой же пред­по­ла­га­ет столь же объ­ек­тив­ное су­ще­ст­во­ва­ние не­сво­ди­мо­го к ли­те­ра­турно­му тек­с­ту не­ко­е­го ду­хов­но­го по­ля, по от­но­ше­нию к ко­то­рому и рас­сма­т­ри­ва­ют­ся че­хов­ские рас­сказы.

Не сле­ду­ет по­ла­гать, что пер­вый под­ход бо­лее ли­те­ра­ту­ро­вед­че­с­ки оп­рав­дан и на­уч­но бо­лее спе­ци­фи­чен, не­же­ли вто­рой. Сто­ит вспом­нить, что М. М. Бах­тин, впер­вые вво­дя в ли­те­ра­ту­ро­вед­че­с­кую на­уку по­ня­тие "хро­но­то­па", дол­жен был спе­ци­аль­но ого­ва­ри­вать, что он это по­ня­тие упо­треб­ля­ет "поч­ти как ме­та­фо­ру (поч­ти, но не сов­сем)"^[1]. Го­во­ря о пра­во­слав­ной тра­ди­ции в рас­ска­зе Че­хо­ва, мы име­ем в ви­ду, ко­неч­но, не от­звук пред­став­ле­ний о пра­во­сла­вии у би­о­гра­фи­че­с­ко­го ав­то­ра, от­ра­зив­ший­ся в его про­из­ве­де­нии. Про­бле­ма вза­и­мо­от­но­ше­ний А. П. Че­хо­ва и пра­во­сла­вия, са­ма по се­бе чрез­вы­чай­но су­ще­ст­вен­ная^[2], не яв­ля­ет­ся пред­ме­том на­ше­го спе­ци­аль­но­го вни­ма­ния. Нас ин­те­ре­су­ет имен­но и толь­ко пра­во­слав­ная тра­ди­ция как ду­хов­ная ре­аль­ность и вза­и­мо­от­но­ше­ния меж­ду этой пер­вич­ной ре­аль­но­с­тью и ре­аль­но­с­тью ино­го ро­да: ху­до­же­ст­вен­но­го тек­с­та, взя­то­го в од­ном из его аспек­тов.

Из­бран­ный на­ми че­хов­ский рас­сказ "Студент" ин­те­ре­сен, по­ми­мо осо­бо­го от­но­ше­ния к не­му са­мо­го ав­то­ра^[3], еще и уни­каль­ным для ав­то­ра не­по­сред­ст­вен­ным об­ра­ще­ни­ем к еван­гель­ско­му сю­же­ту^[4]. Впро­чем, к во­про­су о том, ка­кой имен­но еван­гель­ский сю­жет ис­поль­зу­ет в дан­ном слу­чае А. П. Че­хов, мы еще вер­нем­ся.

По­ка же по­пы­та­ем­ся ос­мыс­лить про­ст­ран­ст­вен­ную ор­га­ни­за­цию рас­ска­за. Вы­де­ля­ют­ся два ти­па про­ст­ран­ст­ва: то­пос пу­ти и то­пос ог­ня, ко­ст­ра; ра­зо­мк­ну­тое и за­мк­ну­тое про­ст­ран­ст­во. Ге­рои оп­ре­де­лен­ным об­ра­зом со­от­но­сят­ся с эти­ми про­ст­ран­ст­вен­ны­ми ко­ор­ди­на­та­ми. Так, "здеш­ние ра­бот­ни­ки"^[5] (то есть на­хо­дя­щи­е­ся в этом, а не том про­ст­ран­ст­ве) при­над­ле­жат про­ст­ран­ст­ву вне то­по­са ко­ст­ра (они "на ре­ке по­или ло­ша­дей") и в этом от­но­ше­нии уже про­ти­во­по­с­тав­ля­ют­ся дру­гим "ра­бот­ни­кам" — со­вре­мен­ни­кам апо­с­то­ла Пе­т­ра. Имен­но по­след­ние "раз­ве­ли сре­ди дво­ра огонь", в про­ст­ран­ст­ве, во­круг ко­то­ро­го свер­шит­ся по­сле­ду­ю­щее от­ступ­ни­че­ст­во Пе­т­ра.

В рас­ска­зе Ива­на Ве­ли­ко­поль­ско­го то­пос пу­ти со­еди­ня­ет Ии­су­са и Пе­т­ра: ("Его (Ии­су­са. — И. Е.) <...> ве­ли <...> и би­ли, а Петр <...> шел вос­лед"). То­пос же ог­ня из­на­чаль­но свя­зан с ис­ку­ше­ни­ем и та­ит в се­бе яв­ную опас­ность для ге­роя ("И все ра­бот­ни­ки, что на­хо­ди­лись око­ло ог­ня, долж­но быть, по­до­зри­тель­но и су­ро­во по­гля­де­ли на не­го"). В ко­неч­ном же ито­ге то­пос ог­ня раз­де­ля­ет Ии­су­са и Пе­т­ра, или, по край­ней ме­ре, спо­соб­ст­ву­ет та­ко­му раз­де­ле­нию. Имен­но на­хо­дясь "око­ло ко­ст­ра", Петр триж­ды от­ре­ка­ет­ся от Иису­са.

Для то­го, что­бы Петр, рас­ка­яв­шись, за­пла­кал, не­об­хо­ди­мо по­ки­нуть то­пос ог­ня и вновь вер­нуть­ся в ра­зо­мк­ну­тое про­ст­ран­ст­во пу­ти. В тек­с­те по­ка­ян­ным сле­зам ге­роя пред­ше­ст­ву­ет ука­за­ние на пе­ре­ме­ну про­ст­ран­ст­вен­ной ори­ен­та­ции: Петр "по­шел со дво­ра". Пе­ред тем, как он "пла­ка­ся горь­ко", Петр "ис­шед вон". Та­кая по­сле­до­ва­тель­ность, ра­зу­ме­ет­ся, да­ле­ко не слу­чай­на, и мы на­ме­ре­ны ни­же об­ра­тить­ся к ее ис­тол­ко­ва­нию.

Сей­час же по­пы­та­ем­ся про­сле­дить ор­га­ни­за­цию ху­до­же­ст­вен­но­го про­ст­ран­ст­ва по от­но­ше­нию не к ге­рою рас­ска­за сту­ден­та, а к са­мо­му рас­сказ­чи­ку еван­гель­ской прит­чи. Но ес­ли встав­ная но­вел­ла по­ве­ст­ву­ет об от­ступ­ни­че­ст­ве в пре­де­лах за­мк­ну­то­го то­по­са и по­сле­ду­ю­щем рас­ка­я­нии, со­сто­яв­шем­ся по­сле то­го, как Петр на­хо­дит в се­бе ду­хов­ные си­лы ра­зо­мк­нуть эту за­мк­ну­тость (сло­во "око­ло" дваж­ды по­вто­ря­ет­ся — по от­но­ше­нию к ко­ст­ру и ог­ню), то рас­сказ как ху­до­же­ст­вен­ное це­лое, на­про­тив, ор­га­ни­зо­ван во­круг воз­вра­ще­ния до­мой блуд­но­го сы­на дьяч­ка.

Этот мо­мент, а имен­но воз­вра­ще­ние ге­роя, про­хо­дя­ще­го че­рез ини­ци­а­ции, ин­те­рес­но рас­сма­т­ри­ва­ет­ся в ря­де ра­бот^[6]. Од­на­ко же не­до­ста­точ­но раз­ра­бо­та­но имен­но со­от­но­ше­ние раз­лич­ных ти­пов про­ст­ран­ст­ва — по от­но­ше­нию к это­му воз­вра­ще­нию. Меж­ду тем, имен­но этот ас­пект рас­ска­за — важ­ней­ший с точ­ки зре­ния по­став­лен­ной на­ми про­бле­мы, по­сколь­ку здесь, как в еди­ном уз­ле, со­еди­ня­ют­ся как раз про­ст­ран­ст­вен­ная ор­га­ни­за­ция тек­с­та и хри­с­ти­ан­ская тра­ди­ция.

Де­ло в том, что в "из­быт­ке ав­тор­ско­го ви­де­ния" за­мк­ну­тое про­ст­ран­ст­во ог­ня на вдо­вь­их ого­ро­дах яв­ля­ет­ся не толь­ко не­об­хо­ди­мым для ито­го­во­го воз­вра­ще­ния до­мой мо­мен­том, но важ­ней­шим зве­ном в этом воз­вра­ще­нии. Иван Ве­ли­ко­поль­ский для то­го, что­бы вер­нуть­ся до­мой, вна­ча­ле дол­жен вер­нуть­ся имен­но в то за­мк­ну­тое и на­се­лен­ное людь­ми про­ст­ран­ст­во, ко­то­рое по­ки­нул — за­дол­го до это­го — апо­с­тол Петр. Меж­ду про­чим, сам ге­рой убеж­ден в сим­во­ли­че­с­ком уд­во­е­нии (зер­каль­но­с­ти) сце­ны у ко­ст­ра. Двой­ное упо­доб­ле­ние се­бя апо­с­то­лу Пе­т­ру ("точ­но так же в хо­лод­ную ночь грел­ся у ко­ст­ра апо­с­тол Петр"; "Петр <...> то­же грел­ся, как вот я те­перь") не­од­но­крат­но от­ме­ча­лось^[7]. Од­на­ко же при ана­ли­зе это­го эпи­зо­да, про­ис­хо­дя­ще­го в за­мк­ну­том то­по­се, упу­с­ка­ет­ся обыч­но важ­ней­шее для хри­с­ти­ан­ско­го со­зна­ния об­сто­я­тель­ст­во: ведь сту­дент срав­ни­ва­ет се­бя имен­но с от­ступ­ни­ком, упо­доб­ля­ет се­бя Пе­т­ру имен­но в мо­мент его от­ре­че­ния от Христа.

Та­ким об­ра­зом, упо­доб­ле­ние, ко­то­рое мо­жет, ка­за­лось бы, сви­де­тель­ст­во­вать о гор­ды­ни че­хов­ско­го ге­роя, на са­мом де­ле яв­ля­ет­ся, ско­рее, ар­гу­мен­том, го­во­ря­щим о его соб­ст­вен­ном ду­хов­ном от­ступ­ни­че­ст­ве, по­сле со­вер­ше­ния ко­то­ро­го Иван Ве­ли­ко­поль­ский и со­кру­шен­но со­по­с­тав­ля­ет се­бя с Пе­т­ром.

Фра­зу "И ему не хо­те­лось до­мой"^[8], за­вер­ша­ю­щую аб­со­лют­но без­бла­го­дат­ную че­ре­ду мыс­лей сту­ден­та^[9], на наш взгляд, мож­но ис­тол­ко­вать толь­ко как от­ре­че­ние ге­роя от "до­маш­не­го" про­шло­го, а в ко­неч­ном ито­ге и от то­го, "что про­ис­хо­ди­ло де­вят­над­цать ве­ков на­зад". Мо­жет быть, не слу­чай­но му­че­ния ге­роя име­ют впол­не фи­зи­че­с­кую^[10], а не ду­хов­ную при­ро­ду ("и му­чи­тель­но хо­те­лось есть"). Эта де­таль тек­с­та по­вто­рит­ся в рас­ска­зе лишь однаж­ды — имен­но там, где по­ве­ст­ву­ет­ся о пре­да­тель­ст­ве Иуды: "<...> и пре­дал Его му­чи­те­лям". Де­ло в том, что в раз­мыш­ле­ни­ях сту­ден­та до сво­е­го ро­да точ­ки би­фур­ка­ции — то­по­са ог­ня — со­вер­шен­но от­сут­ст­ву­ет осо­зна­ние смыс­ла ис­ку­пи­тель­ной жерт­вы, со­вер­шен­ной Ии­су­сом. На­про­тив, на­ка­ну­не свет­ло­го Хри­с­то­ва Вос­кре­се­ния ак­цен­ти­ру­ет­ся как раз веч­ная бе­зот­рад­ная по­вто­ря­е­мость^[11] и не­из­мен­ность мра­ка и мглы ("все сплошь уто­пало в хо­лод­ной ве­чер­ней мгле"; "все эти ужа­сы бы­ли, есть и будут").

Ка­жет­ся, что и слу­ша­тель­ни­цы рас­ска­за Ива­на Ве­ли­ко­поль­ско­го ко вре­ме­ни рас­ска­за так­же от­сту­па­ют от па­мя­то­ва­ния о стра­с­тях Ии­су­са^[12]. Ес­ли в до­ме сту­ден­та "по слу­чаю Стра­ст­ной Пят­ни­цы ни­че­го не ва­ри­ли" и мать "чи­с­ти­ла са­мо­вар", то Лу­ке­рья "мы­ла ко­тел и лож­ки. Оче­вид­но, толь­ко что оту­жи­на­ли". Упо­ми­на­ние о еде ни­как не мо­жет быть ней­т­раль­ным в этом кон­тра­ст­ном со­по­с­тав­ле­нии, ведь ком­по­зи­ци­он­но встав­ная но­вел­ла де­лит­ся на две ча­с­ти, ко­то­рые от­де­ле­ны друг от дру­га ре­мар­кой по­ве­ст­во­ва­те­ля, вновь от­сы­ла­ю­щей чи­та­те­ля к мо­ти­ву еды: "Лу­ке­рья оста­ви­ла лож­ки..." Мож­но ска­зать, что во вре­мя рас­ска­за сопе­ре­жи­ва­ю­щие Пе­т­ру и Ии­су­су вдо­вы так­же про­хо­дят пред­по­ла­га­е­мый вре­ме­нем По­ста путь очи­ще­ния, один из мо­мен­тов ко­то­ро­го за­фик­си­ро­ван реп­ли­кой по­ве­ст­во­ва­те­ля. Сле­зы Ва­си­ли­сы — это уже вто­рая не­по­сред­ст­вен­ная ре­ак­ция слу­ша­тель­ниц на рассказ студен­та.

Для то­го, что­бы пре­одо­леть от­чуж­де­ние (или же, ис­поль­зуя со­дер­жа­тель­ную тер­ми­но­ло­гию В. И. Тю­пы, "по­зи­цию уе­ди­нен­но­го со­зна­ния"^[13]), со­вер­шен­но не­до­ста­точ­но лич­но­го во­ле­во­го ин­тел­лек­ту­аль­но­го уси­лия ге­ро­ев. Тот же ис­сле­до­ва­тель, пы­та­ясь оп­ре­де­лить сво­е­об­ра­зие че­хов­ской по­эти­ки, упо­треб­ля­ет по­ня­тия "кон­вер­гент­ность"/со­бор­ность как си­но­ни­ми­че­с­кие^[14].

Од­на­ко имен­но в этом рас­ска­зе мож­но об­на­ру­жить прин­ци­пи­аль­но раз­лич­ные по сво­ей ду­хов­ной при­ро­де общ­но­с­ти ге­ро­ев. Объ­е­ди­ня­ю­щим мо­мен­том бу­дет яв­лять­ся их по­ло­же­ние в про­ст­ран­ст­вен­ной кар­ти­не вну­т­рен­не­го ми­ра рас­ска­за. Не­смо­т­ря на то, что од­на груп­па ге­ро­ев — еван­гель­ские пер­со­на­жи, а дру­гая — со­вре­мен­ни­ки Ива­на Ве­ли­ко­поль­ско­го, они рас­по­ла­га­ют­ся во­круг ко­ст­ра, то есть в за­мк­ну­том то­по­се. Но ес­ли еван­гель­ские "ра­бот­ни­ки", по–ви­ди­мо­му, впол­не от­ве­ча­ют кри­те­ри­ям "кон­вер­гент­но­го" со­зна­ния (для ко­то­ро­го объ­е­ди­ня­ю­щим мо­мен­том впол­не мо­жет быть и не­на­висть к Хри­с­ту), то со­бор­ное еди­не­ние при­су­ще лишь Лу­ке­рье, Ва­си­ли­се, Ива­ну Ве­ли­ко­поль­ско­му и Пе­т­ру.

В ча­ст­но­с­ти, ес­ли в пер­вом слу­чае ко­с­тер ста­но­вит­ся эпи­цен­т­ром от­ступ­ни­че­ст­ва, то во вто­ром про­ис­хо­дит сво­е­го ро­да "ре­а­би­ли­та­ция" это­го ма­ло­го то­по­са. Кар­ди­наль­но раз­лич­ны и от­но­ше­ния меж­ду ге­ро­ем и дру­ги­ми. Ес­ли для Пе­т­ра дру­гие (ра­бот­ни­ки) яв­ля­ют­ся пре­гра­дой и пре­пят­ст­ви­ем для ча­е­мо­го еди­не­ния с Ии­су­сом: ок­ру­жен­ный дру­ги­ми, Петр от­ре­ка­ет­ся от Спа­си­те­ля^[15], то для Ива­на Ве­ли­ко­поль­ско­го дру­гие яв­ля­ют­ся не­об­хо­ди­мым ус­ло­ви­ем его соб­ст­вен­но­го ду­хов­но­го спа­се­ния, толь­ко и поз­во­лив­ше­го ему про­дол­жить воз­вра­ще­ние к се­бе (до­мой).

Но та­ким же об­ра­зом он сам не­об­хо­дим дру­гим — как не­за­ме­с­ти­мое зве­но "це­пи со­бы­тий". Со–бы­тие Пе­т­ра и Ва­си­ли­сы вы­ра­жа­ет­ся не толь­ко в со­пе­ре­жи­ва­нии вдо­вы Пе­т­ру, но и в про­ще­нии от­ступ­ни­че­ст­ва еван­гель­ско­го ге­роя. Сле­за­ми Ва­си­ли­сы и Петр при­об­щен к со­бор­но­му еди­не­нию лю­дей. "Глу­хие ры­да­ния" Пе­т­ра, де­вят­над­цать ве­ков пре­бы­вав­ше­го в ду­хов­ном оди­но­че­ст­ве, на­ко­нец, раз­ре­ши­лись^[16]. Пе­ред на­ми ху­до­же­ст­вен­ный ана­лог "бо­го­слу­жеб­но­го се­го­дня"^[17]. Ес­ли оч­нуть­ся Пе­т­ру по­мо­га­ет взгляд на Ии­су­са из за­мк­ну­то­го то­по­са, а для то­го, что­бы ге­рой рас­ка­ял­ся, тре­бу­ет­ся вый­ти из "кон­вер­гент­но­го" кру­га не­на­ви­ст­ни­ков Хри­с­та, то для про­ще­ния (ко­неч­но, мы го­во­рим сей­час толь­ко о вну­т­рен­нем ми­ре про­из­ве­де­ния) не­об­хо­ди­мы дру­гие, про­стив­шие Пе­т­ра имен­но "на ме­с­те" его от­ступ­ни­че­ст­ва, ко­то­рое "про­ис­хо­ди­ло де­вят­над­цать ве­ков на­зад".

Зна­чит ли это, что в рас­ска­зе Че­хо­ва пол­но­стью ре­а­ли­зо­ван еван­гель­ский ин­ва­ри­ант воз­вра­ще­ния блуд­но­го сы­на? На пер­вый взгляд, не­со­мнен­но так. Од­на­ко фи­наль­ные суж­де­ния сту­ден­та о прав­де и кра­со­те, ко­то­рые "все­гда со­став­ля­ли глав­ное в че­ло­ве­че­с­кой жиз­ни", нель­зя счи­тать под­лин­ным ито­гом и под­лин­ным за­вер­ше­ни­ем ду­хов­но­го пу­ти Ива­на Ве­ли­ко­поль­ско­го. На кор­рек­ти­ру­ю­щую ре­мар­ку по­ве­ст­во­ва­те­ля о ге­рое — "ему бы­ло толь­ко двад­цать два го­да" — уже об­ра­ща­ли вни­ма­ние ин­тер­пре­та­то­ры это­го про­из­ве­де­ния^[18]. Нам пред­став­ля­ет­ся су­ще­ст­вен­ным и про­ст­ран­ст­вен­ная гра­ни­ца меж­ду до­мом ("род­ной де­рев­ней") и фи­наль­ным по­ло­же­ни­ем ге­роя: Иван Ве­ли­ко­поль­ский смог уви­деть ("гля­дел на") де­рев­ню — в от­ли­чие от пер­во­на­чаль­ной по­зи­ции — об­во­ла­ки­ва­ю­щей его тем­но­ты ("там, где бы­ла де­рев­ня <...> все сплошь уто­па­ло в хо­лод­ной ве­чер­ней мгле"), од­на­ко же ду­хов­ное про­зре­ние ге­роя (став­шее воз­мож­ным толь­ко по­сле то­го, как он "ви­дел оба кон­ца це­пи" еван­гель­ских и рос­сий­ских со­бы­тий) все–та­ки не за­вер­ша­ет­ся под­лин­ным и окон­ча­тель­ным воз­вра­ще­ни­ем. Это важ­ней­шее со­бы­тие да­ле­ко не слу­чай­но ос­та­ет­ся за пре­де­ла­ми тек­с­та как не­со­сто­яв­ше­е­ся в ху­до­же­ст­вен­ном ми­ре дан­но­го про­из­ве­де­ния, а лишь на­ме­че­но как воз­мож­ность.

Ведь ду­хов­ные ис­пы­та­ния ге­роя да­ле­ко не за­вер­ше­ны. При­чем, эта не­за­вер­шен­ность свя­за­на не толь­ко и не столь­ко с ос­т­ра­нен­ным ука­за­ни­ем на мо­ло­дость сту­ден­та, но и с вы­не­се­ни­ем Хри­с­то­ва Вос­кре­се­ния так­же за пре­де­лы тек­с­та. Стра­ст­ная не­де­ля еще не за­кон­чи­лась, ис­пы­та­ния еще не за­вер­ши­лись. По­это­му, на наш взгляд, уже по­сле про­ще­ния Пе­т­ра вдо­ва­ми вновь под­чер­ки­ва­ет­ся: "Дул же­с­то­кий ве­тер, в са­мом де­ле воз­вра­ща­лась зи­ма, и не бы­ло по­хо­же, что по­сле­за­в­т­ра Па­с­ха".

Есть и еще од­но ав­тор­ское ука­за­ние на не­за­вер­шен­ность пу­ти, фи­нал ко­то­ро­го так бли­зок. В. И. Тю­па со­вер­ше­но спра­вед­ли­во, на наш взгляд, со­по­с­тав­ля­ет путь с вос­хож­де­ни­ем^[19]. Грам­ма­ти­че­с­кая фор­ма гла­го­ла, пе­ре­да­ю­ще­го это вос­хож­де­ние, — "под­ни­ма­ясь (а не "под­няв­шись" — И. Е.) на го­ру, гля­дел на свою род­ную де­рев­ню" — сви­де­тель­ст­ву­ет о про­ст­ран­ст­вен­ной не­за­вер­шен­но­с­ти ду­хов­но­го пу­ти, век­тор ко­то­ро­го (но не ре­зуль­тат!), не­со­мнен­но, "па­лом­ни­че­ст­во к Па­с­хе"^[20]. Иван Ве­ли­ко­поль­ский — пра­во­слав­ный че­ло­век, но че­ло­век пу­ти, а не ито­го­во­го раз­ре­ше­ния пу­ти. Ос­во­бож­де­ние от "вет­хо­го че­ло­ве­ка"^[21] и со­став­ля­ет сю­жет это­го расска­за.

В дру­гом че­хов­ском ше­де­в­ре — рас­ска­зе "На свят­ках" — за за­дан­ной за­гла­ви­ем впол­не оп­ре­де­лен­ной жа­н­ро­вой струк­ту­рой мож­но об­на­ру­жить тот же рус­ский пра­во­слав­ный па­с­халь­ный архе­тип, ко­то­рый ха­рак­тер­ным об­ра­зом про­сту­па­ет в осо­бен­ном от­но­ше­нии к дик­ту­е­мой свя­точ­ным ли­те­ра­тур­ным жа­н­ром рож­де­ст­вен­ской те­ма­ти­ке.

В пер­вом же пред­ло­же­нии — "«Че­го пи­сать?» — спро­сил Егор и умок­нул пе­ро"^[22] — ма­ни­фе­с­ти­ру­ет­ся осо­бый "ге­ор­ги­ев­ский куль­тур­ный ком­плекс" как осо­бая смыс­ло­вая па­ра­диг­ма^[23]. По мне­нию С. Сен­де­ро­ви­ча, за транс­фор­ма­ци­ей об­ра­за Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца, при­вед­шей к его "де­ка­дан­су" сто­ит "де­гра­да­ция со­зна­ния, <...> при­ча­ст­но­го" это­му мо­ти­ву^[24]. Хо­тя ис­сле­до­ва­тель рассма­т­ри­ва­ет рассказ "На свят­ках" чрез­вы­чай­но бег­ло, для обосно­ва­ния идеи "дегра­да­ции" об­ра­за Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца это про­из­ве­де­ние име­ет осо­бое зна­че­ние: его ис­тол­ко­ва­ни­ем за­вер­ша­ет­ся ос­нов­ная часть мо­но­гра­фии уче­но­го. Как по­ла­га­ет ис­сле­до­ва­тель, "Егор здесь (в рас­ска­зе "На Свят­ках". — И. Е.) не По­бе­до­но­сец, но во­пло­ще­ние не­по­бе­ди­мой по­ш­ло­с­ти"^[25]. За­вер­ше­ние все­го "ге­ор­ги­ев­ско­го ком­плек­са" имен­но этим про­из­ве­де­ни­ем сви­де­тель­ст­ву­ет, на его взгляд, о том, что мо­тив Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца "в ко­неч­ном итоге" для Че­хо­ва "тав­то­ло­ги­че­с­кий и из­бы­точ­ный в рус­ской куль­ту­ре. Здесь мы по­лу­ча­ем объ­яс­не­ние то­го, по­че­му Че­хов не­пре­мен­но стре­мил­ся раз­но­об­раз­но пре­об­ра­зо­вать этот мо­тив: в этом бы­ла борь­ба с ним"^[26]. Так ис­тол­ко­ван­ный чехов­ский рас­сказ при­во­дит ис­сле­до­ва­те­ля к за­ко­но­мер­но­му вы­во­ду: "На этой мрач­ной но­те за­кан­чи­ва­ет­ся ис­то­рия Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца у Че­хо­ва..."^[27] Об­ра­тив­шись к это­му про­из­ве­де­нию с це­лью про­яс­не­ния от­дель­ных ас­пек­тов ин­те­ре­су­ю­щей нас про­бле­мы, одно­вре­мен­но мы на­де­ем­ся до­пол­ни­тель­но под­твер­дить (или оп­ро­верг­нуть) этот ито­го­вый вы­вод ис­сле­до­ва­те­ля.

Преж­де все­го, не­об­хо­ди­мо со­гла­сить­ся с С. Сен­де­ро­ви­чем в том, что уже упо­ми­на­ние име­ни ге­роя чрез­вы­чай­но су­ще­ст­вен­но. Соб­ст­вен­но го­во­ря, ис­сле­до­ва­тель в сво­ей ин­тер­пре­та­ции про­из­ве­де­ния ог­ра­ни­чи­ва­ет­ся лишь кон­ста­та­ци­ей со­имен­но­с­ти ге­роя рас­ска­за хри­с­ти­ан­ско­му свя­то­му^[28]. По­ла­га­ем, что при та­кой ре­дук­ции не­о­че­вид­ный (глу­бин­ный) смыс­ло­вой пласт че­хов­ско­го ше­девра ока­зы­ва­ет­ся в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни не­вы­яв­лен­ным. Тем самым пло­до­твор­ная ги­по­те­за С. Сен­де­ро­ви­ча не толь­ко не по­лу­ча­ет сво­е­го раз­ви­тия, но и да­же не­сколь­ко дис­кре­ди­ти­ру­ет­ся ее "столк­но­ве­ни­ем" с ре­аль­но­с­тью че­хов­ско­го тек­с­та. Ведь пред­став­ле­ние о Его­ре толь­ко как оли­це­тво­ре­нии по­ш­ло­с­ти ("Это бы­ла са­ма по­ш­лость, гру­бая, над­мен­ная, не­по­бе­ди­мая...") слиш­ком по­верх­но­ст­но, что­бы от­но­сить его к сфе­ре ав­тор­ско­го со­зна­ния. Для кон­ста­та­ции в твор­че­ст­ве Че­хо­ва борь­бы с по­ш­ло­с­тью^[29] сов­сем не­о­бя­за­тель­но ре­кон­ст­ру­и­ро­вать в его по­эти­ке ге­ор­ги­ев­ский ком­плекс в ка­че­ст­ве осо­бо­го смыс­ло­по­рож­да­ю­ще­го об­ра­за...

Меж­ду тем, в от­кры­ва­ю­щем текст пред­ло­же­нии при­сут­ст­ву­ет не толь­ко за­дан­ная име­нем ге­роя не­яв­ная ин­тер­тек­с­ту­аль­ная от­сыл­ка к об­ра­зу свя­то­го Ге­ор­гия, но и не­ко­то­рые иные его ат­ри­бу­ты. Так, упо­ми­на­е­мое в этой фра­зе "пе­ро" — это суб­ли­ми­ро­ван­ный ху­до­же­ст­вен­ный ана­лог ра­зя­ще­го змия ко­пья свя­то­го. Более от­чет­ли­во дан­ная ал­лю­зия про­сту­па­ет в по­сле­ду­ю­щем изо­б­ра­же­нии че­хов­ско­го ге­роя: "Егор си­дел за сто­лом и дер­жал пе­ро в ру­ке". Су­ще­ст­вен­но, что эта фра­за пред­став­ля­ет со­бой пер­вый соб­ст­вен­но ви­зу­аль­ный "кадр". Его ико­ни­че­с­кая мар­ки­ро­ван­ность — на фо­не пред­ше­ст­ву­ю­ще­го из­ло­же­ния про­шед­ших ра­нее со­бы­тий — под­чер­ки­ва­ет­ся на­ли­чи­ем зри­те­лей, сто­я­щих пе­ред этим изо­б­ра­же­ни­ем: "Ва­си­ли­са сто­я­ла пе­ред ним <...> Петр <...> сто­ял и гля­дел не­по­движ­но..." Ав­тор­ская ак­цен­ту­а­ция не­по­движ­но­с­ти ста­ри­ков слов­но бы удер­жи­ва­ет и Его­ра в той же за­стыв­шей "кар­тин­ной" (ико­ни­че­с­кой) по­зе, а вы­де­ле­ние един­ст­вен­ной де­та­ли изо­б­ра­же­ния ("дер­жал пе­ро в ру­ке") кон­цен­т­ри­ру­ет чи­та­тель­ское вни­ма­ние на этой де­та­ли, яв­ля­ю­щей­ся в на­сто­я­щий мо­мент имен­но ору­жи­ем от­став­но­го сол­да­та. "Сол­дат­ский" лек­си­че­с­кий пласт, пре­об­ла­да­ю­щий во внеш­не бес­смыс­лен­ных фра­зах его пись­ма Ефи­мьи, так­же от­сы­ла­ет к хри­с­ти­ан­ско­му про­об­ра­зу Геор­гия–во­и­на, при­чем он про­яв­ля­ет се­бя не толь­ко в пись­мен­ной, но и в уст­ной ре­чи: "Есть. Стре­ляй даль­ше". Тем са­мым запи­сы­ва­е­мая "пе­ром" Его­ра речь ос­мыс­ли­ва­ет­ся в ка­че­ст­ве дей­ст­ви­тель­но­го ору­жия, ко­то­рым мож­но по­ра­зить вра­га. Со­от­вет­ст­вен­но конь Ге­ор­гия По­бе­до­нос­ца "пре­вра­ща­ет­ся" в та­бу­рет Егора. При этом со­хра­не­ны не­ко­то­рые осо­бен­но­с­ти по­сад­ки имен­но кон­но­го во­и­на: "Он си­дел на та­бу­ре­те, рас­ки­нув ши­ро­ко но­ги..."

Рас­сказ со­сто­ит из двух ча­с­тей, не толь­ко ком­по­зи­ци­он­но мар­ки­ро­ван­ных, но и ори­ен­ти­ро­ван­ных на раз­лич­ные ти­пы про­ст­ран­ст­ва: то­пос де­рев­ни и то­пос Пе­тер­бур­га. Кро­ме этих двух раз­но­на­прав­лен­ных про­ст­ран­ст­вен­ных цен­т­ров мож­но за­ме­тить и дру­гую про­ст­ран­ст­вен­ную гра­ни­цу, яв­ля­ю­щу­ю­ся до­пол­ни­тель­ной прегра­дой меж­ду ука­зан­ны­ми то­по­са­ми: "До стан­ции бы­ло один­над­цать верст". Пре­одо­ле­ние этой пре­гра­ды (пись­мо, в ко­то­ром име­ет­ся рож­де­ст­вен­ское ро­ди­тель­ское бла­го­сло­ве­ние, Ва­си­ли­са мо­жет от­пра­вить толь­ко со "стан­ции") про­ис­хо­дит по­сред­ст­вом мо­лит­вы: "<...> на рас­све­те она (Ва­си­ли­са. — И. Е.) вста­ла, по­мо­ли­лась и по­ш­ла на стан­цию". Кон­ста­та­ция это­го про­ст­ран­ст­вен­но­го пре­пят­ст­вия и яв­ля­ет­ся гра­ни­цей меж­ду дву­мя ча­с­тя­ми тек­с­та.

Ес­ли Егор — это не­долж­ный (про­фан­ный) Ге­ор­гий По­бе­до­но­сец (ар­гу­мен­ти­ро­вав эту ал­лю­зию, мы по­ка не стре­мим­ся ин­тер­пре­ти­ро­вать се­ман­ти­ку про­фа­на­ции), то зять Ан­д­рей Хри­сан­фыч, пе­ре­нес­ший Ефи­мью из род­но­го де­ре­вен­ско­го то­по­са в чу­жой для нее "во­дя­ной" мир, да­ле­ко не слу­чай­но сво­им ме­с­то­жи­тель­ст­вом из­би­ра­ет вод­ную сти­хию "во­до­ле­чеб­но­го за­ве­де­ния", ку­да и пе­ре­но­сит Ефи­мью: мы име­ем столь же про­фан­ный ана­лог змия, сте­ре­гу­ще­го свою жерт­ву^[30], "одо­леть" ко­то­ро­го и пы­та­ет­ся сво­им пись­мом Егор. Ха­рак­тер­но, что этот пер­со­наж име­ет не­ко­то­рые "зме­и­ные" ат­ри­бу­ты. Так, са­по­ги, ко­то­рые "бле­с­те­ли как–то осо­бен­но", мо­гут быть ис­тол­ко­ва­ны как бле­с­тя­щая че­шуя змия. В том же се­ман­ти­че­с­ком "зме­и­ном" по­ле зна­че­ний мо­жет быть прочи­та­но и фи­наль­ное вы­тя­ги­ва­ние пер­со­на­жа в од­ну ли­нию: "Ан­дрей Хри­сан­фыч вы­тя­нул­ся, ру­ки по швам..."

То­пос Пе­тер­бур­га, в ко­то­ром сги­ну­ла ("ни слу­ху, ни ду­ху") Ефи­мья, уже сам по се­бе слов­но ре­зуль­ти­ру­ет сти­хии тря­си­ны (бо­ло­та) и во­ды, ес­те­ст­вен­ных для оби­та­ния змия. Еще до упо­ми­на­ния о "Во­до­ле­чеб­ни­це док­то­ра Б. О. Мо­зель­вей­зе­ра" — сво­е­об­раз­ном эпи­цен­т­ре^[31] это­го враж­деб­но­го то­по­са ("ло­го­ве", в ко­то­рое по­па­да­ет Ефи­мья), чи­та­тель уз­на­ет, что "дочь Ефи­мья <...> как в во­ду ка­ну­ла: ни слу­ху ни ду­ху. <...> С то­го вре­ме­ни, как уе­ха­ли дочь с му­жем, утек­ло в мо­ре мно­го во­ды, ста­ри­ки жи­ли, как сиро­ты и тяж­ко взды­ха­ли по но­чам, точ­но по­хо­ро­ни­ли дочь". Ва­си­ли­са пред­по­ла­га­ет, что Ефи­мьи "мо­жет <...> и на све­те нет".

Су­ще­ст­вен­но, что ста­ри­ки са­ми (до­б­ро­воль­но) от­да­ют един­ст­вен­ную дочь–"му­че­ни­цу", од­на­ко за­тем они не толь­ко срав­ни­ва­ют се­бя с си­ро­та­ми, но и ее отъ­езд в иное про­ст­ран­ст­во ос­мыс­ли­ва­ет­ся как по­хо­ро­ны: эта де­та­ли­за­ция ак­ту­а­ли­зи­ру­ет жерт­во­при­ноше­ние, свер­ша­е­мое цар­ст­вен­ным пер­со­на­жем "Чу­да свя­то­го Геор­гия о змие". Му­че­ни­че­ст­во Ефи­мьи ор­га­ни­зо­ва­но как хри­с­ти­ан­ской се­ман­ти­кой ее име­ни, пре­до­пре­де­ля­ю­щей ее судь­бу^[32], так и ее упо­ва­ни­ем на чу­дес­ное спа­се­ние, воз­вра­ще­ние в род­ной то­пос: "Унес­ла бы нас от­сю­да (из чу­жо­го вод­но­го про­ст­ран­ст­ва. — И. Е.) Ца­ри­ца Не­бес­ная, За­ступ­ни­ца Ма­туш­ка!" Ефи­мья нуж­да­ет­ся в "спа­се­нии" как "бла­го­че­с­ти­вая" (эти­мо­ло­гия име­ни), ока­зав­ша­я­ся пе­ре­дан­ной в чу­жое хто­ни­че­с­кое про­ст­ран­ст­во. В этой свя­зи очень ха­рак­те­рен ми­с­ти­че­с­кий ужас Ефи­мьи пе­ред сво­им хто­ни­че­с­ким су­п­ру­гом, вряд ли объ­яс­ни­мый вне вы­яв­ле­ния пра­во­слав­но­го ко­да рас­ска­за: "Она его очень бо­я­лась, ах, как бо­я­лась! Тре­пе­та­ла, при­хо­ди­ла в ужас от его ша­гов, от его взгля­да, не сме­ла ска­зать при нем ни од­но­го сло­ва". Ва­си­ли­са же, на­хо­дясь в про­ст­ран­ст­вен­ной кар­ти­не это­го про­из­ве­де­ния в про­ти­во­по­лож­ном ар­хе­ти­пи­че­с­ком по­ле, так­же обна­жа­ет эти­мо­ло­гию сво­е­го име­ни и од­но­вре­мен­но уча­ст­ву­ет в ор­га­ни­за­ции вто­ро­го пла­на рас­ска­за: она "ца­ри­ца", ли­шив­ша­я­ся до­че­ри — по­доб­но ца­рю из "Чу­да святого Ге­ор­гия о змие".

Бук­валь­но все в этом про­из­ве­де­нии (от про­ст­ран­ст­вен­ной его ор­га­ни­за­ции и про­фан­ных ал­лю­зий на "Чу­до Ге­ор­гия..." и до не­уме­ст­но­го в рож­де­ст­вен­ском по­сла­нии кан­це­ляр­ско­го сло­га Егора) как буд­то под­го­тав­ли­ва­ет чи­та­те­ля к мыс­ли о не­воз­мож­но­с­ти чу­да в про­за­и­че­с­ком ми­ре. Од­на­ко чу­до, тем не ме­нее, про­ис­хо­дит: ро­ди­тель­ское бла­го­сло­ве­ние до­хо­дит до Ефи­мьи, ко­то­рая "дро­жа­щим го­ло­сом про­чла пер­вые стро­ки. Про­чла и уж боль­ше не мог­ла; для нее бы­ло до­воль­но и этих строк, она за­ли­лась сле­за­ми..." В. И. Тю­па со­вер­шен­но прав, ука­зы­вая на цен­т­раль­ное со­бы­тие рас­ска­за: "аб­сурд­ное пись­мо, ко­то­рое ни­как не мог­ло осу­ще­ст­вить со­еди­не­ние душ, <...> тем не ме­нее, вы­пол­ня­ет свою мис­сию"^[33]. Од­на­ко мне­ние ис­сле­до­ва­те­ля, что дан­ное про­из­ве­де­ние — "это в рав­ной ме­ре и анек­дот на те­му не­ком­му­ни­ка­бель­но­с­ти, и прит­ча о свер­шив­шем­ся чу­де (вы­де­ле­но ав­то­ром. — И. Е.) че­ло­ве­че­с­ко­го об­ще­ния, о не­унич­то­жи­мой ду­хов­ной бли­зо­с­ти лю­дей да­же в са­мых не­бла­го­при­ят­ных об­сто­я­тель­ст­вах"^[34], вряд ли спра­вед­ли­во. Ес­ли анек­до­тич­ность рас­ска­за лег­ко об­на­ру­жи­ва­ет­ся на по­верх­но­ст­ном уров­не его со­дер­жа­ния, то прит­че­вое на­ча­ло та­ит­ся в глу­би­нах пра­во­слав­но­го под­тек­с­та про­из­ве­де­ния, при­чем на­ми опи­са­ны да­ле­ко не са­мые по­та­ен­ные "угол­ки" это­го глу­бин­но­го смыс­ла.

Ге­рои, чье не­долж­ное эм­пи­ри­че­с­кое су­ще­ст­во­ва­ние как буд­то лишь про­фа­ни­ру­ет долж­ную сущ­ность, про­сту­па­ю­щую сквозь их хри­с­ти­ан­ские име­на, слов­но на­всег­да уте­ряв­шие по­кро­ви­тель­ст­во со­имен­но­го им свя­то­го, бы­ва­ют по­рой по­сред­ст­вом ав­тор­ской "во­ли" за­хва­че­ны со­бор­ной при­ро­дой рус­ской пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти — да­же и во­пре­ки их субъ­ек­тив­но­му "сво­е­во­лию". Ча­с­то они яв­ля­ют­ся со­вер­шен­но не­за­ме­с­ти­мы­ми уча­ст­ни­ка­ми со­бор­но­го со­бы­тия жиз­ни, без то­го или ино­го по­ступ­ка ко­то­рых не­во­пло­щен­ной ока­за­лось бы ми­лу­ю­щая и спа­са­ю­щая лю­бовь Бо­жия.

Так, ху­до­же­ст­вен­ная функ­ция Его­ра внеш­ним об­ра­зом ре­а­ли­зу­ет­ся в том, что он — за "три пя­та­ка" — со­став­ля­ет "бес­смыс­лен­ное" по­сла­ние. Тем са­мым, этот пер­со­наж, про­фа­ни­руя свое вну­т­рен­нее род­ст­во с Ге­ор­ги­ем По­бе­до­нос­цем, ка­за­лось бы, все­це­ло от­но­сит­ся к по­верх­но­ст­но­му ("анек­до­ти­че­с­ко­му") уров­ню рас­ска­за. Од­на­ко же без его пря­мо­го уча­с­тия "чу­до че­ло­ве­че­с­ко­го об­ще­ния", пре­одо­лев­шее про­ст­ран­ст­вен­ную и ато­мар­ную ра­зоб­щен­ность лю­дей, не смог­ло бы про­изой­ти в ху­до­же­ст­вен­ном ми­ре про­из­ве­де­ния: в де­ре­вен­ском то­по­се толь­ко он мо­жет на­пи­сать пись­мо, то есть спа­с­ти Ефи­мью, пе­ре­дав ей "с лю­бо­вью низ­кий по­клон и бла­го­сло­ве­ние ро­ди­тель­ское на­ве­ки не­ру­ши­мо". Ведь "ста­рик пи­сать не умел, а по­про­сить бы­ло не­ко­го". Имен­но эти пер­вые стро­ки пись­ма про­чи­ты­ва­ют как Ан­д­рей Хри­сан­фыч, так и Ефи­мья; рож­де­ст­вен­ское еди­не­ние, тем са­мым, ста­но­вит­ся не­со­мнен­ным фак­том, со­сто­яв­шим­ся в этом ху­до­же­ст­вен­ном ко­с­мо­се: при­ча­ст­ным ему ока­зы­ва­ет­ся и "не­до­стой­ный" Егор. Ведь до со­сто­яв­ше­го­ся с его по­мо­щью пись­мен­но­го бла­го­сло­ве­ния до­че­ри ста­ри­ки ее "точ­но по­хо­ро­ни­ли". Та­ким об­ра­зом, со­бор­ное па­с­халь­ное по­пра­ние смер­ти, — серд­це­ви­на пра­во­слав­но­го ар­хе­ти­па рус­ской куль­ту­ры, не­яв­ным об­ра­зом при­сут­ст­ву­ет и в этом про­из­ве­де­нии, бе­зус­лов­но от­но­ся­щем­ся к жа­н­ру свя­точ­но­го рас­ска­за.

Для по­эти­ки про­из­ве­де­ния су­ще­ст­вен­ным мо­мен­том яв­ля­ет­ся то, что "по­бе­да" Его­ра–Ге­ор­гия за­яв­ле­на уже в ци­ти­ро­ван­ном на­ми пер­вом же пред­ло­же­нии: он "умок­нул пе­ро", го­то­вый "сра­зить­ся" с "Вра­гом", оби­та­ю­щим, как мы пы­та­лись по­ка­зать, в вод­ной (мо­к­рой) сти­хии. Об­ра­тим вни­ма­ние на не­о­быч­ное срав­не­ние почер­ка ге­роя: "Пе­ро скри­пе­ло, вы­де­лы­вая на бу­ма­ге за­ви­туш­ки, по­хо­жие на ры­бо­лов­ные крюч­ки". Вновь при­сут­ст­ву­ет "вод­ный" мо­тив. При этом воз­мож­но дво­я­кое ис­тол­ко­ва­ние этой де­та­ли: как на­мек на "лов­лю" хто­ни­че­с­ко­го Вра­га (сло­во "враг" дваж­ды упо­мя­ну­то в тек­с­те пись­ма Его­ра) и как ал­лю­зия, сви­де­тель­ст­вую­щая о воз­мож­ном одо­ле­нии "змия" по­сред­ст­вом ак­ту­а­ли­за­ции то­го хри­с­ти­ан­ско­го име­ни, ко­то­рое но­сит его про­фан­ный аналог — Ан­д­рей. "Ры­бо­лов­ная" ме­та­фо­рич­ность, со­еди­нен­ная с име­нем пер­во­го чи­та­те­ля пись­ма Его­ра — Ан­д­рея, на­ме­ка­ет на дру­го­го Ан­д­рея — Пер­во­зван­но­го, от­ка­зав­ше­го­ся по­сле встре­чи с Иису­сом не толь­ко от сво­е­го ре­мес­ла ры­бо­ло­ва, но и от вод­ной сти­хии как сре­ды пре­бы­ва­ния. Ге­рой че­хов­ско­го рас­ска­за, ко­торый "про­чел не­сколь­ко строк" пись­ма, так­же встре­ча­ет­ся с Хри­с­том: "А еще по­з­д­рав­ля­ем с пра­зд­ни­ком Рож­де­ст­ва Хри­с­то­ва..." Прав­да, он не спо­со­бен пой­ти за Ии­су­сом, что под­чер­ки­ва­ет­ся тем, что по­сле про­чте­ния этих "строк" Ан­д­рей "не спе­ша, гля­дя в га­зе­ту, по­шел к се­бе в свою ком­на­ту". Од­на­ко же, и он, на­пут­ст­ву­е­мый бла­го­сло­ве­ни­ем, ав­тор­ской во­лей так­же ста­но­вит­ся не­за­ме­с­ти­мым зве­ном со­бор­ной "це­поч­ки", не­об­хо­ди­мой для про­ис­хо­дя­ще­го рож­де­ст­вен­ско­го чу­да: "Ан­д­рей по­дал же­не пись­мо..."

Эта ед­ва обо­зна­чен­ная воз­мож­ность вос­кре­се­ния в ге­рое но­во­го че­ло­ве­ка, уга­ды­ва­е­мая по­сред­ст­вом ко­рен­но­го пе­ре­ос­мыс­ле­ния ху­до­же­ст­вен­ной се­ман­ти­ки вод­ной сти­хии^[35], при ко­то­ром во­да из зна­ка по­ги­бе­ли ста­но­вит­ся сим­во­лом спа­се­ния (так ожи­да­е­мая смерть цар­ской до­че­ри от во­дя­но­го чу­до­ви­ща яв­ля­ет­ся пре­лю­дией не толь­ко ее фи­зи­че­с­ко­го спа­се­ния Ге­ор­ги­ем По­бе­до­нос­цем, но и ду­хов­ным спа­се­ни­ем — по­сред­ст­вом кре­ще­ния — всех жи­те­лей го­ро­да).

В этой свя­зи по­ка­за­тель­на в ху­до­же­ст­вен­ном це­лом это­го про­из­ве­де­ния функ­ция образа ста­ри­ка Пе­т­ра. Он за­ме­ча­те­лен тем, что, в от­ли­чие от Ва­си­ли­сы, ве­рит в бла­го­ст­ность ок­ру­жа­ю­ще­го его ми­ра. В ко­неч­ном же ито­ге, "дет­ская" ве­ра Пе­т­ра ока­зы­ва­ется му­д­рее по­до­зри­тель­но­с­ти Ва­си­ли­сы: пись­мо, на­пи­сан­ное Егором, как уже бы­ло за­ме­че­но, "вы­пол­ня­ет свою мис­сию". В спо­ре с Ва­си­ли­сой о вну­ча­тах ("Да, мо­жет их и не­ту!" <...> "Вну­чат–то? А мо­жет, и есть.") Петр так­же ока­зы­ва­ет­ся прав. В этом кон­тек­с­те и ве­ра ста­ри­ка "в це­леб­ную си­лу во­ды", на пер­вый взгляд, со­вер­шен­но не­со­сто­я­тель­ная, ста­но­вит­ся еще од­ним "клю­чом" к по­ни­ма­нию дей­ст­ви­тель­ных смыс­ло­вых глу­бин это­го тек­с­та.

Свят­ки, как из­ве­ст­но, — это про­ме­жу­ток вре­ме­ни от Рож­де­ст­ва до Кре­ще­ния, ког­да, по на­род­ным пред­став­ле­ни­ям, "бес­чис­лен­ные сон­мы бе­сов вы­хо­дят из пре­ис­под­ней и сво­бод­но рас­ха­жи­ва­ют по зем­ле"^[36]. Од­на­ко при­бли­жа­ю­ще­е­ся во­до­свя­тие, в ка­нун ко­то­ро­го "и про­стая реч­ная во­да <...> по­лу­ча­ет осо­бую си­лу"^[37], да­ру­ет на­деж­ду на воз­мож­ное вос­кре­се­ние в се­бе "срод­ст­ва со свя­тым"^[38] как Его­ру, так и Ан­д­рею: их име­на как мо­гу­ще­ст­вен­ные фор­мо­об­ра­зу­ю­щие си­лы, со­глас­но пра­во­слав­ной тра­ди­ции, "дей­ст­ви­тель­но еди­ня­щие он­то­ло­ги­че­с­ки всех сво­их но­си­те­лей"^[39], уже яв­ля­ют­ся пред­по­сыл­кой та­ко­го вос­кре­се­ния.